15 Янв 09 К. Икскуль. Невероятное для Многих Но Истинное Происшествие

Глава 1.

Многие наш век (разумею XIX, ибо ХХ так еще юн, что было бы много для
него чести считаться с ним и давать ему определения, как веку) называют
“веком отрицания” и объясняют такую характерную особенность его духом
времени.

Не знаю, возможны ли тут вообще такие подобия
эпидемий, поветрий, но, несомненно, что, кроме этих, так сказать,
эпидемических отрицаний, не мало есть у нас и таких, которые всецело
выросли на почве нашего легкомыслия. Мы зачастую отрицаем то, чего
совсем не знаем, а то, о чем слышали, то не продумано у нас и тоже
отрицается, — и этого непродуманного накопляются целые вороха, и в
голове получается невообразимый хаос; какие-то обрывки разных, иногда
совсем противоречивых учений, теорий, и ничего последовательного,
цельного, и все поверхностное, неясное и туманное для нас самих; до
полной невозможности разобраться в чем-нибудь. Кто мы, что мы, во что
веруем, какой носим в душе идеал, и есть ли он у нас — все это для
многих из нас такие же неведомые вещи, как миросозерцание какого-нибудь
патагонца или бушмена. И удивительная странность здесь: кажется,
никогда люди не любили так много рассуждать, как в наш “просвещенный”
век, и рядом с этим самих себя не хотят осмыслить. Говорю это и по
наблюдению над другими, и по личному сознанию.

Не буду вдаваться здесь в общую характеристику моей
личности, так как это не к делу, и постараюсь представить себя читателю
только в моих отношениях в религиозной области.

Как выросший в православной и довольно набожной
семье и затем учившийся в таком заведении, где неверие не почиталось
признаком гениальности ученика, из меня не вышел ярый, завзятый
отрицатель, какими были большинство молодых людей моего времени.
Получилось из меня, в сущности, что-то весьма неопределенное: я не был
атеистом и никак не мог считать себя сколько-нибудь религиозным
человеком, а так как и то и другое являлось не следствием моих
убеждений, но сложилось лишь в силу известной обстановки, то и прошу
читателя самого подыскать должное определение моей личности в сем
отношении.

Официально я носил звание христианина, но,
несомненно, никогда не задумывался над тем, имею ли я, действительно,
право на такое звание; никогда мне даже и в голову не приходило
проверить — чего требует оно от меня и удовлетворяю ли я его
требованиям? Я всегда говорил, что я верую в Бога, но если бы меня
спросили, как я верую, как учит веровать в Него Православная Церковь, к
которой я принадлежал, я, несомненно, стал бы в тупик. Если бы меня
последовательно и обстоятельно спросили, верую ли я, например, в
спасительность для нас воплощения и страданий сына Божия, в Его второе
пришествие, как Судьи, как отношусь я к Церкви, верую ли в
необходимость ее учения, в святость и спасительность для нас ее таинств
и проч., — я воображаю только, каких нелепостей наболтал бы я в ответ.

Вот образчик: Однажды бабушка моя, которая всегда строго соблюдала пост, сделала мне замечание, что я не исполняю этого.

— Ты еще силен и здоров, аппетит у тебя прекрасный,
стало быть, отлично можешь кушать постное. Как же не исполнять даже и
таких установлений Церкви, которые для нас и не трудны?

— Но это, бабушка, совсем бессмысленное
установление, — возразил я. — Ведь и вы кушаете только так, машинально,
по привычке, а осмысленно никто такому учреждению подчиняться не станет.

— Почему же бессмысленное?

— Да не все ли равно Богу, что я буду есть: ветчину или балык?

Неправда ли, какая глубина понятий образованного человека о сущности поста!

— Как же это ты так выражаешься? — продолжала между
тем бабушка. — Разве можно говорить, бессмысленное установление, когда
сам Господь постился?

Я был удивлен таким сообщением, и только при помощи
бабушки вспомнил евангельское повествование об этом обстоятельстве. Но
то, что я совсем забыл о нем, как видите, нисколько не мешало мне
пуститься в возражения. да еще довольно высокомерного тона.

И не подумайте, читатель, чтоб я был пустоголовее, легкомысленнее других молодых людей моего круга.

Вот вам еще один образец.

Одного из моих сослуживцев, слывшего за человека
начитанного и серьезного, спросили: верует ли он во Христа как в
Богочеловека? Он отвечал, что верует, но сейчас же из дальнейшего
разговора выяснилось, что Воскресение Христа он отрицает.

— Позвольте, да вы же говорите что-то очень
странное, — возразила одна пожилая дама. Что же, по вашему, далее
последовало со Христом? Если вы веруете в Него, как в Бога, как же
вместе с этим вы допускаете, что он мог совсем умереть, то есть
прекратить Свое бытие?

Мы ждем какого-нибудь хитроумного ответа от нашего
умника, каких-нибудь тонкостей в понимании смерти или нового толкования
означенного события. Ничуть не бывало. Отвечает просто:

— Ах, этого я не сообразил! Сказал, как чувствовал.

Глава 2.

Вот совершенно подобная несообразность засела и, по недосмотру, свила себе прочное гнездо и в моей голове.

Я веровал в Бога, как будто так, как и следовало,
то есть понимал Его, как Существо личное, всемогущее, вечное; признавал
человека Его творением, но в загробную жизнь не верил.

Недурной иллюстрацией к легкомыслию наших отношений
и к религии, и к своему внутреннему устроению может служить то, что я и
не знал в себе этого неверия, пока так же, как и вышеупомянутого моего
сослуживца, его не обнаружил случай.

Судьба столкнула меня в знакомстве с одним
серьезным и очень образованным человеком; он был при этом и чрезвычайно
симпатичен и одинок, и я время от времени охотно посещал его.

Придя однажды к нему, я застал его за чтением катехизиса.

— Что это вы, Прохор Александрович (так звали моего
знакомого), или в педагоги собираетесь? — удивленно спросил я, указывая
на книжку.

— Какое, батенька мой, в педагоги! Хоть бы в
школьники порядочные попасть. Где уж других учить! Самому надо к
экзамену готовиться. Ведь седина то, видите, чуть не с каждым днем
увеличивается; того и гляди вызовут, — со своею обычною добродушною
улыбкою проговорил он.

Я не принял его слов в подлинном значении, подумав,
что ему, как человеку всегда много читающему, просто понадобилась
какая-нибудь справка в катехизисе. А он, желая, очевидно, объяснить
странное для меня чтение, сказал:

— Много всякой современной чепухи читать
приходится, вот и проверяю себя, чтоб не сбиться. Ведь экзамен то нам
предстоит грозный, грозный уже тем, что никаких передержек не дадут.

— Но неужели же вы верите этому?

— То есть как же в это не верить? Куда же я денусь,
позвольте узнать? Неужели так-таки и рассыплюсь в прах? А если не
рассыплюсь, так уж тут и вопроса не может быть о том, что к ответу
потребуют. Я не пень, я с волей и разумом, я сознательно жил и …
грешил…

— Не знаю, Прохор Александрович, как и из чего
могла сложиться у нас вера в загробную жизнь. Думается, умер человек —
и всему тут конец. Видишь его бездыханным, все это гниет, разлагается,
о какой же жизни может явиться тут представление? — проговорил я, тоже
высказывая, что чувствовал и как, стало быть, сложилось у меня понятие.

— Позвольте, а куда же Лазаря Вифанского прикажете
мне девать? Ведь это факт. И он ведь такой же человек, из этой же глины
слеплен, что и я.

Я с нескрываемым удивлением смотрел на моего собеседника. Неужели же этот образованный человек верит таким невероятностям?

А Прохор Александрович, в свою очередь, посмотрел на меня пристально с минуту и затем, понизив голос, спросил:

— Или вы не верите?

— Нет, почему же? Я верую в Бога, — ответил я.

— А богооткровенному учению не верите? Впрочем,
нынче и Бога стали различно понимать, и богооткровенную истину стал
чуть не каждый по своему усмотрению переделывать, какие-то
классификации тут позавели: в это, мол, должно верить, а в это можно и
не верить, а в это и совсем не надо верить! Как будто истин несколько,
а не одна. И не понимают, что они уже веруют в продукты собственного
ума и воображения, и что если так, тогда уж для веры в Бога тут нет
места.

— Но нельзя же всему верить. Иногда встречаются такие странные вещи.

— То есть непонятные? Заставьте понять себя. Не
удастся — знайте, что вина здесь в вас, и покоритесь. Начните
простолюдину толковать о квадратуре круга, или еще о какой-нибудь
премудрости высшей математики, он тоже ничего не поймет, но из этого не
следует, что и самую эту науку следует отрицать. Конечно, отрицать
легче; но не всегда… лепо.

Вдумайтесь, какую, в сущности, несообразность вы
говорите. Вы говорите, что в Бога веруете, а в загробную жизнь нет. Но
Бог не есть же Бог мертвых, но живых. Иначе какой же это Бог? О жизни
за гробом говорил Сам Христос, неужели же он говорил неправду? Но в
этом не могли Его обличить даже злейшие враги. И зачем тогда приходил и
страдал Он, если нам предстоит лишь рассыпаться в прах?

Нет, так нельзя, это нужно непременно, непременно,
— вдруг горячо заговорил он, — исправить. Ведь, поймите, как это важно.
Такая вера должна ведь совсем иначе осветить вашу жизнь, дать ей иной
смысл, направить иначе всю вашу деятельность. Это целый нравственный
переворот. В этой вере для вас и узда, и в то же время утешение, и
опора для борьбы с неизбежными для всякого человека житейскими
невзгодами.

Глава 3.

Я понимаю всю логичность слов почтенного Прохора Александровича, но,
конечно, несколько минут беседы не могли поселить во мне веры в то, во
что я привык не верить, и разговор с ним, в сущности, послужил лишь к
обнаружению моего взгляда на известное обстоятельство, — взгляда,
которого я сам дотоле хорошо не знал, потому что высказывать его не
приходилось, а раздумывать о нем и подавно.

А Прохора Александровича, по-видимому, серьезно
взволновало мое неверие; он несколько раз в течение вечера возвращался
к этой теме, и когда я собирался уходить от него, он наскоро выбрал
несколько книг в своей обширной библиотеке и, подавая их мне, сказал:

— Прочтите их, непременно прочтите, потому что так
этого оставить нельзя. Я уверен, что рассудочно вы скоро поймете и
убедитесь в полной неосновательности вашего неверия, но надобно это
убеждение провести из ума в сердце, надо, чтобы сердце поняло, а иначе
оно продолжится у вас час, день — и опять разлетится, потому что ум —
это решето, через которое только проходят разные помышления, а кладовая
для них не там.

Я прочел книжки, не помню уж, все ли, но оказалось,
что привычка была сильнее моего разума. Я признавал, что все написанное
в этих книжках было убедительно, доказательно, (по скудости моих
познаний в религиозной области я и не мог возразить чего-нибудь
мало-мальски серьезного на имевшиеся в них доводы), а веры у меня
все-таки не явилось.

Я сознавал, что это не логично, верил, что все,
написанное в книгах — правда, но чувства веры у меня не было, и смерть
так и оставалась в моем представлении абсолютным финалом человеческого
бытия, за которым следовало лишь разрушение.

К моему несчастью, случилось так, что вскоре после
означенного разговора с Прохором Александровичем я выехал из этого
городка, где он жил, и мы больше с ним не встречались. Не знаю, быть
может, ему, как человеку, располагавшему обаянием горячо убежденного
человека, удалось бы хотя сколько-нибудь углубить мои взгляды и
отношения к жизни и вещам вообще, и через это внести и некоторое
изменение в мои понятия о смерти, но, предоставленный самому себе и не
будучи вовсе по характеру особенно вдумчивым и серьезным молодым
человеком, я нисколько не интересовался такими отвлеченными вопросами и
по своему легкомыслию даже на первое время ни капельки не задумался над
словами Прохора Александровича о важности недостатка в моей вере и
необходимости избавиться от него.

А затем время, перемена мест, встречи с новыми
людьми не только выветрили из моей памяти и этот вопрос, и беседу с
Прохором Александровичем, но даже и самый образ его и мое
кратковременное знакомство с ним.

Читать далее - К. Икскуль. Невероятное для Многих Но Истинное Происшествие